О любви

В одном из моих путешествий случилось мне наблюдать следующее: в вагон сели двое, ОН и ОНА, красивые, молодые, никого не замечающие вокруг, ослепленные любовью, они держались за руки всю дорогу, нежно касались друг друга, целовались. Они были счастливы.

В конце дня поезд прибыл в большой город и молодой человек вышел, а его спутница, как оказалось, поедет дальше. ОН стоял на перроне, смотрел на нее и… плакал. Честно говоря, я впервые в жизни видела, как плачет молодой мужчина, навзрыд, не стесняясь слез. Еще большее удивление вызывало то, что мужчина плачет из-за женщины, от избытка любовных эмоций. Слезы текли по его лицу, он не вытирал их, а все смотрел и смотрел на свою возлюбленную. Поезд тронулся, молодой человек остался стоять на перроне весь в слезах и отчаянье, девушка вошла в свое купе, поезд помчался к очередной станции, а я стояла в тамбуре и думала: «Господи, встретятся ли еще эти двое или в последний раз видят друг друга? Если встретятся, пойдут ли по жизни рядом, а самое главное, будет ли он также обливаться слезами, когда, спустя годы, придется провожать ему свою состарившуюся жену. И в проеме окна он будет видеть любимое молодое лицо и не заметит морщин, седых волос и старческих пятен на руках? Будет ли?»

Ведь легко любить, когда нежная кожа, когда все пространство пронизано любовным «электричеством», потому что тебе 17,20 или 25,когда ты свободен и не обременен обязанностями, когда все впереди и ты вообще не думаешь о смерти. Вспомнился Шекспир, его «Ромео и Джульетта»:

Ромео:

Ее сиянье факелы затмило.
Она, подобно яркому бериллу
В ушах арапки, чересчур светла
Для мира безобразия и зла.
Как голубя среди вороньей стаи,
Ее в толпе я сразу отличаю.
Я к ней пробьюсь и посмотрю в упор.
Любил ли я хоть раз до этих пор?
О нет, то были ложные богини.
Я истинной красы не знал доныне.

Любовь как удар молнии, чувства через край, уход из жизни на пике страсти и из-за страсти. И тут же, на контрасте, Гоголь с его «Старосветскими помещиками»: «Афанасий Иванович Товстогуб и жена его Пульхерия Ивановна Товстогубиха, по выражению окружных мужиков, были те старики, о которых я начал рассказывать. Если бы я был живописец и хотел изобразить на полотне Филемона и Бавкиду, я бы никогда не избрал другого оригинала, кроме их. Афанасию Ивановичу было шестьдесят лет, Пульхерии Ивановне пятьдесят пять. Афанасий Иванович был высокого роста, ходил всегда в бараньем тулупчике, покрытом камлотом, сидел согнувшись и всегда почти улыбался, хотя бы рассказывал или просто слушал. Пульхерия Ивановна была несколько сурьезна, почти никогда не смеялась; но на лице и в глазах ее было написано столько доброты, столько готовности угостить вас всем, что было у них лучшего, что вы, верно, нашли бы улыбку уже чересчур приторною для ее доброго лица. Легкие морщины на их лицах были расположены с такою приятностию, что художник, верно бы, украл их. Нельзя было глядеть без участия на их взаимную любовь. Они никогда не говорили друг другу ты, но всегда вы; вы, Афанасий Иванович; вы, Пульхерия Ивановна. „Это вы продавили стул, Афанасий Иванович?“ — „Ничего, не сердитесь, Пульхерия Ивановна: это я“. Они никогда не имели детей, и оттого вся привязанность их сосредоточивалась на них же самих. Когда-то, в молодости, Афанасий Иванович служил в компанейцах, был после секунд-майором, но это уже было очень давно, уже прошло, уже сам Афанасий Иванович почти никогда не вспоминал об этом. Афанасий Иванович женился тридцати лет, когда был молодцом и носил шитый камзол; он даже увез довольно ловко Пульхерию Ивановну, которую родственники не хотели отдать за него; но и об этом уже он очень мало помнил, по крайней мере, никогда не говорил. Все эти давние, необыкновенные происшествия заменились спокойною и уединенною жизнию, теми дремлющими и вместе какими-то гармоническими грезами, которые ощущаете вы, сидя на деревенском балконе, обращенном в сад, когда прекрасный дождь роскошно шумит, хлопая по древесным листьям, стекая журчащими ручьями и наговаривая дрему на ваши члены, а между тем радуга крадется из-за деревьев и в виде полуразрушенного свода светит матовыми семью цветами на небе. Или когда укачивает вас коляска, ныряющая между зелеными кустарниками, а степной перепел гремит и душистая трава вместе с хлебными колосьями и полевыми цветами лезет в дверцы коляски, приятно ударяя вас по рукам и лицу.»

Все плотское отступило, на первый план вышло душевное влечение друг к другу; из страстей тела, нежной кожи и молодости выкристаллизовалось, проросло подлинное чувство — обыденное и незаметное, непоказное. И оно больше восхищает и, если хотите, умиляет нежели молодая, бьющая через край (ей и положено бить через край) страсть. Позади у этих двух немолодых людей разное: горе, радости, сложные отношения, бурные споры, безденежье и достаток, различные искушения, но они вместе, они не свели счеты с жизнью, встретившись с первыми трудностями, они выстояли и сохранили великий дар — любовь — до последнего вздоха.

«Вот это, то кушанье, — сказал Афанасий Иванович, когда подали нам мнишки со сметаною, — это то кушанье, — продолжал он, и я заметил, что голос его начал дрожать и слеза готовилась выглянуть из его свинцовых глаз, но он собирал все усилия, желая удержать ее. — Это то кушанье, которое по… по… покой… покойни…» — и вдруг брызнул слезами. Рука его упала на тарелку, тарелка опрокинулась, полетела и разбилась, соус залил его всего; он сидел бесчувственно, бесчувственно держал ложку, и слезы, как ручей, как немолчно текущий фонтан, лились, лились ливмя на застилавшую его салфетку.«Боже! — думал я, глядя на него, — пять лет всеистребляющего времени — старик уже бесчувственный, старик, которого жизнь, казалось, ни разу не возмущало ни одно сильное ощущение души, которого вся жизнь, казалось, состояла только из сидения на высоком стуле, из ядения сушеных рыбок и груш, из добродушных рассказов, — и такая долгая, такая жаркая печаль! Что же сильнее над нами: страсть или привычка? Или все сильные порывы, весь вихорь наших желаний и кипящих страстей — есть только следствие нашего яркого возраста и только по тому одному кажутся глубоки и сокрушительны?» Что бы ни было, но в это время мне казались детскими все наши страсти против этой долгой, медленной, почти бесчувственной привычки. Несколько раз силился он выговорить имя покойницы, но на половине слова спокойное и обыкновенное лицо его судорожно исковеркивалось, и плач дитяти поражал меня в самое сердце. Нет, это не те слезы, на которые обыкновенно так щедры старички, представляющие вам жалкое свое положение и несчастия; это были также не те слезы, которые они роняют за стаканом пуншу; нет! это были слезы, которые текли не спрашиваясь, сами собою, накопляясь от едкости боли уже охладевшего сердца.»

Перечитайте Шекспира и Гоголя, подумайте, оглянитесь, поразмышляйте о любви. И даже если у вас ее пока нет или же она была и ушла, не отчаивайтесь, ждите своих Ромео и Джульетту или же Афанасия Ивановича и Пульхерию Ивановну. Выбирать всегда нам, потому что Бог щедро одарил нас правом выбора!

И как бы мне хотелось увидеть стоящего на перроне пожилого человека, по лицу которого текут слезы из-за того, что уезжает его немолодая жена, его возлюбленная, с которой прожита жизнь!

Ирина Майорова

Поделиться в соц сетях:
Обсудить можно здесь: